Чарлз Лэм говорит, что для него всегда сомнительны достоинства стихов, пока они не напечатаны; по его замечательному суждению, „все вопросы снимает типографщик“.

Чего нет в творце, не может быть и в творении.

Человек должен вбирать в себя краски жизни, но никогда не помнить деталей. Детали всегда банальны.

Человек или сам должен быть произведением искусства, или быть одетым в произведение искусства.

Человек, который может овладеть разговором за лондонским обедом, может овладеть всем миром. Будущее принадлежит денди.

Человек менее всего оказывается самим собой, говоря о собственной персоне. Позвольте ему надеть маску, и вы услышите от него истину.

Человек может поверить в невозможное, но никогда не поверит в неправдоподобное.

Человечество преувеличивает свою роль на земле. Это — его первородный грех.

Чем более искусство подражает эпохе, тем менее передает ее дух.

Чем меньше наказаний, тем меньше и преступлений.

Чем объективнее кажется нам произведение, тем оно на деле субъективнее. Быть может, Шекспир и вправду встречал на лондонских улицах Розенкранца и Гильденстерна или видел, как бранятся на площади слуги из враждующих семейств, однако Гамлет вышел из его души и Ромео был рожден его страстью.

Честолюбие — последнее прибежище неудачников.

Членам палаты общин сказать нечего, о чем они и говорят.

Чтобы быть естественным, необходимо уметь притворяться.

Чтобы вернуть молодость, стоит только повторить все ее безумства.

Чтобы вернуть свою молодость, я готов делать все — только не вставать рано, не заниматься гимнастикой и не быть полезным членом общества.

— Чтобы завоевать мужчину, женщине достаточно разбудить самое дурное, что в нем есть. Ты делаешь из мужчины бога, и он тебя бросает. Другая делает из него зверя, и он лижет ей руки и не отстает от нее.

Чтобы приобрести репутацию блестяще воспитанного человека, нужно с каждой женщиной говорить так, будто влюблен в нее, а с каждым мужчиной так, будто рядом с ним изнываешь от скуки.

Чтобы хоть отчасти понять самого себя, надо понять все о других.

Что есть Истина? Если дело идет о религии, это не более чем известное мнение, которое сумело продержаться века.

Что касается честной бедности, то ее, разумеется, можно пожалеть, но восхищаться ею — увольте!

Чувства людей гораздо интереснее их мыслей.

Чувствительная особа — это тот, кто непременно будет отдавливать другим мозоли, если сам от них страдает.

Чудаки, право, эти художники! Из кожи лезут, чтобы добиться известности, а когда слава приходит, они как будто тяготятся ею. Как это глупо! Если неприятно, когда о тебе много говорят, то еще хуже — когда о тебе совсем не говорят.

Чудеса! Я не верю в чудеса. Я слишком много видела чудес.
Иродиада в драме Уайльда „Саломея“.

Чудесный бал! Так и вспомнилось прежнее время. И дураков в обществе не убавилось. Приятно убедиться, что здесь все по-старому.

Чужие драмы всегда невыносимо банальны.

Шпионы — вымирающая профессия. За них теперь все делают газеты.

Эгоизм не в том, что человек живет как хочет, а в том, что он заставляет других жить по своим принципам.

Экзамены ровно ничего не значат. Если вы джентльмен, то знаете столько, сколько нужно, а если не джентльмен — то всякое знание вам только вредит.

Экзамены — это когда глупец задает такие вопросы, на которые и мудрец не ответит.

Эстетика выше этики. Она принадлежит сфере более высокой духовности. В становлении личности даже обретенное ею чувство цвета важнее обретенного понимания добра и зла.

— Эта гувернантка слишком красива, чтобы ее можно было держать в порядочном доме.

— Эта неопределенность ужасна. Подольше бы она не кончалась.

Этика искусства — в совершенном применении несовершенных средств.

Эти папиросы с золотым ободком ужасно дороги. Я курю их только тогда, когда я по уши в долгу.

Это не мое дело. Поэтому оно меня и интересует. Мои дела всегда нагоняют на меня тоску. Я предпочитаю чужие.

Это прямо чудовищно, как люди себя нынче ведут: за вашей спиной говорят о вас чистую правду.

Это ужасно тяжелая работа — ничего не делать.

— Это хорошо, что вы курите. Каждому мужчине нужно какое-нибудь занятие. И так уж в Лондоне слишком много бездельников.

Эхо часто прекраснее голоса, которое оно повторяет.

Я бы назвал критику творчеством внутри творчества.

Я бы ничего не стал изменять в Англии, за исключением разве лишь погоды.

Я всегда очень дружески отношусь к тем, до кого мне нет дела.

Я всегда считал и теперь считаю, что эгоизм — это альфа и омега современного искусства, но, чтобы быть эгоистом, надобно иметь эго. Отнюдь не всякому, кто громко кричит: „Я! Я!“, позволено войти в Царство Искусства.

Я всегда удивляю сам себя. Это единственное, ради чего стоит жить.

Я глубоко сочувствую английским демократам, которые возмущаются так называемыми „пороками высших классов“. Люди низшего класса инстинктивно понимают, что пьянство, глупость и безнравственность должны быть их привилегиями, и если кто-нибудь из нас страдает этими пороками — он тем самым как бы узурпирует их права.

Я единственный человек на свете, кого мне хотелось бы лучше узнать.

Я еще могу примириться с грубой силой, но грубая, тупая рассудочность совершенно невыносима. Руководствоваться рассудком — в этом есть что-то неблагородное. Это значит — предавать интеллект.

Я живу в постоянном страхе, что меня поймут правильно.

Я знал одного молодого человека, которого разорила пагубная привычка отвечать на все письма.

Я знаю, как весело бывает подобрать какую-либо кличку и носить, как розу в петлице. Именно так обретали названия все крупные школы в искусстве.

Язык — не сын, а отец мысли.

Я люблю званые обеды в Лондоне. Умные люди просто не слушают, что им говорят, а глупые не говорят вовсе.

Я люблю знать все о своих новых знакомых и ничего — о старых.

Я люблю мужчин с будущим и женщин — с прошлым.

Я люблю послушать, как злословят о других, но не обо мне, — последнее не имеет прелести новизны.

— Я люблю слушать себя. Для меня это одно из самых больших удовольствий. Порой я веду очень продолжительные беседы сама с собой, и, признаться, я настолько образованна и умна, что иной раз не понимаю ни единого слова из того, что говорю.

Я могу устоять перед чем угодно, кроме соблазнов.

Я не верю в прогресс, но верю в постоянство человеческой глупости.

Я не верю ни единому слову из того, что вы мне говорите… или я вам.

Я не говорил, что он женится. Я сказал только, что он собирается жениться. Это далеко не одно и то же. Я, например, ясно помню, что женился, но совершенно не припоминаю, чтобы я собирался жениться. И склонен думать, что такого намерения у меня никогда не было.

— Я неизменна во всем, кроме своих чувств.

Я не желаю знать, что говорят обо мне за моей спиной. Это слишком мне льстит.

Я ненавижу драки, независимо от повода. Они всегда вульгарны и нередко доказательны.

Я не одобряю длительных помолвок. Это дает возможность узнать характер другой стороны, что, по-моему, не рекомендуется.

Я никогда бы не стал его другом, будь я знаком с ним. Это очень опасно — хорошо знать своих собственных друзей.

Я никогда не пользуюсь хорошими советами, а спешу передать их другим: только так с ними и следует поступать.

Я никогда не хожу пешком и переписываюсь только по телеграфу.

— Я обожаю мужчин за семьдесят. Они всегда предлагают женщинам любовь до гроба. По-моему, семьдесят лет — идеальный возраст для мужчины.

Я обычно говорю то, что у меня на уме. В наши дни это большая ошибка: тебя слишком часто понимают неправильно.

Японцы — это творение определенных художников. Сказать по совести, вся Япония — сплошная выдумка. Нет такой страны, как и такого народа. Желая ощутить специфически японский эффект, не следует уподобляться туристу и брать билет до Токио. Напротив, следует остаться дома, погрузившись в изучение творчества нескольких японских художников, а когда вы глубоко прочувствуете их стиль, поймете, в чем особенность их образного восприятия, как-нибудь в полдень ступайте посидеть в парке или побродить по Пикадилли, — если же вам не удастся распознать там нечто чисто японское, значит, вы не распознаете этого нигде на свете.

Я правил свое стихотворение полдня и вычеркнул одну запятую. Вечером я поставил ее опять.

Я сказал бы, что Америка вовсе не открыта. Она еще только обнаружена.

Я слишком люблю читать книги и потому не пишу их.

Я согласен отнюдь не со всем, что я изложил в данном эссе. Со многим я решительно не согласен. Эссе просто развивает определенную художественную точку зрения, а в художественной критике позиция — все. Потому что в искусстве не существует универсальной правды. Правда в искусстве — это Правда, противоположность которой тоже истинна.

— Я считаю, что если мать каждый сезон не расстается по крайней мере с одной дочерью, значит, у нее нет сердца.

Я уложил все системы в одну фразу, и всю жизнь — в один афоризм.

Я хотел бы напомнить тем, кто насмехается над красотой как над чем-то непрактичным, что безобразная вещь — это просто плохо выполненная вещь. В красоте — божественная экономность, она дает нам только то, что нужно; уродство расточительно, оно изводит материал впустую, уродство как в костюме, так и во всем остальном — это всегда знак того, что кто-то был непрактичен.

Я человек женатый, а в том и состоит прелесть брака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи.

Из письма Уайльда Аде Леверсон:
Я читал Алфреду отрывки из его собственной жизни. Это был сюрприз для него. Каждый должен вести чей-либо чужой дневник; надеюсь, вы будете вести мой.

— Я читаю все английские газеты. Они очень интересны.
— Ну, значит, вы читаете между строк.